Ведьма с Портобелло. Страница 5

Четверо убитых. Я не придала этому особенного зна­чения – очередной эпизод нескончаемой межплеменной розни, к которой мы, ливанцы, давно привыкли. А Шерин вообще не обратила на это внимания, потому что даже не вспомнила о своем ночном кошмаре.

Но с этой минуты ад стал придвигаться к нам вплот­ную, уже не отдаляясь никогда. В тот же день в отместку за гибель тех четверых был взорван автобус с двадцатью шестью палестинцами. Спустя сутки уже нельзя было хо­дить по улицам – повсюду гремела стрельба. Школы за­крылись. Шерин привезла домой одна из ее учительниц. Мой муж прервал свою командировку и вернулся в Бей­рут. Он обзванивал своих высокопоставленных друзей, однако никто не мог сказать ему что-либо вразумитель­ное – никто уже не контролировал ситуацию. Шерин слышала доносящиеся снаружи выстрелы, слышала, как кричит по телефону мой муж, но – к несказанному мо­ему удивлению – не произносила ни слова. Я говорила, что все это скоро кончится и мы сможем снова ходить на пляж, однако она отводила глаза и просила либо книжку, либо пластинку. Покуда ад все уверенней вступал в свои права, она читала или слушала музыку.

Мне тяжело, поймите. Я больше не хочу думать об этом. Не желаю знать, кто был тогда прав, кто – виноват, не желаю вспоминать об угрозах, которые мы слышали ежедневно. Скажу лишь, что спустя еще несколько меся­цев для того, чтобы перейти улицу, надо было сесть на па­роход, уплыть на Кипр, там пересесть на другой корабль и вернуться на другую сторону.

Почти год мы провели практически взаперти, ожидая, когда ситуация в стране изменится к лучшему, а прави­тельство наведет порядок. Думали, это случится со дня на день. Но однажды утром, слушая пластинку на своем маленьком проигрывателе, Шерин сделала несколько тан­цевальных па и стала твердить: «Все это – надолго… очень надолго».

Я хотела было остановить ее, но муж схватил меня за руку – было видно, что он внимательно прислушивается к ее словам и принимает их всерьез. Я так и не поняла по­чему, и мы даже теперь не обсуждаем эту тему: она – под запретом.

На следующий день муж неожиданно начал готовиться к отъезду из страны, и через две недели мы были уже в Лондоне. Позднее мы узнали, что, хотя точные статистиче­ские данные отсутствуют, за два года гражданской войны (1974 и 1975 гг. – Прим. ред.) погибло около 44 тысяч че­ловек, 180 тысяч были ранены, а еще десятки тысяч оста­лись без крыши над головой. Бои продолжались, потом страну заняли иностранные войска, и ад продолжается по сей день.

«Все это – надолго… очень надолго», – сказала тогда Шерин и, к несчастью, оказалась права.

Лукас Йессен-Петерсен, 32 года, инженер, бывший муж

Ко времени нашей первой встречи Афина уже знала, что ее удочерили. Ей было 19 лет, и однажды она чуть не затеяла драку в университет­ском кафетерии из-за того, что кто-то, решив, будто она – англичанка (у нее были гладкие волосы, светлая кожа, а глаза меняли цвет с зеленоватого на серый), позволил себе пренебрежительно отозваться о Ближнем Востоке.

Шел первый день семестра, и мы еще ничего не знали о своих однокашниках. И вот одна девушка вдруг вскакива­ет, хватает другую за ворот у самого горла и бешено кри­чит ей в лицо:

– Расистка!

Я увидел затравленный взгляд девушки, недоумева­ющие взгляды прочих студентов, не понимающих, что происходит. Я учился на курс старше, а потому мог от­четливо представить себе последствия – вызов в каби­нет ректора, разбирательство, возможное исключение из университета, полицейское расследование и прочее. В проигрыше окажутся все.

– Заткнись! – крикнул я, не успев подумать, что делаю.

Ни с одной из девиц я знаком не был. И вообще не отношу себя ни к миротворцам, ни к спасителям чело­вечества, не говоря уж о том, что ссора между молоды­ми людьми – обычное дело. Но говорю же – мой крик был спонтанной реакцией.

– Прекрати! – добавил я, обращаясь к зачинщице скандала.

Она была красива, как, впрочем, и та, что стала ее жертвой. Она обернулась, глаза ее вспыхнули. И вдруг все мгновенно изменилось. Она улыбнулась – правда, так и не отпустив вторую девушку.

– Ты забыл волшебное слово. Все засмеялись.

– Прекрати, – произнес я. – Пожалуйста.

Она разжала пальцы и двинулась ко мне. Все прово­жали ее глазами.

– С учтивостью у тебя все хорошо. А как с сигаре­тами?

Я протянул ей пачку, и мы вышли во двор. Ярость ее как рукой сняло, и уже через несколько минут она смея­лась, обсуждала со мной капризы погоды, спрашивала, какая поп-группа мне нравится. Я услышал звонок на занятия, но пренебрег тем, чему учился всю жизнь, – умением соблюдать дисциплину. Мы продолжали бол­тать так, словно ничего больше не было и в помине – ни университета, ни недавней стычки в кафетерии, ни ветра, ни солнца – ничего, кроме этой сероглазой девушки, которая говорила о вещах совершенно неинте­ресных и бесполезных, но способных приковать меня к ней до конца жизни.

Через два часа мы обедали вместе. Семь часов спу­стя – сидели в баре, ужинали и пили то, что могли себе позволить. Наши разговоры становились все более глу­бокими, и вскоре я уже знал едва ли не всю ее жизнь, причем ни о чем не расспрашивал: Афина сама расска­зывала о своем детстве и отрочестве. Позже мне стало ясно, что так она ведет себя всегда и со всеми, но в тот день я чувствовал, что меня предпочли и выделили из всех мужчин, сколько ни есть их на свете.

В Лондоне она оказалась в качестве беженки из объ­ятого гражданской войной Ливана. Ее отец, христиа­нин-маронит (марониты – приверженцы одной из вет­вей католицизма. Догматика близка к католической, однако священники не соблюдают целибат. Богослуже­ния проводятся на среднеассирийском языке. – Прим. ред.), был тесно связан с правительственными кругами, но даже под весьма реальной угрозой смерти не хотел эмигрировать до тех пор, пока Афина, случайно под­слушав его телефонный разговор, не решила – пришло время стать взрослой, выполнить свой дочерний долг и защитить тех, кого она любит.

Она исполнила нечто вроде танца, притворилась, что впала в транс (этим искусством она овладела в коллед­же, изучая жития святых), и начала пророчествовать. Не знаю, как удалось девчонке-подростку сделать так, чтобы взрослые приняли решения, основанные на ее словах, но Афина выполнила свою задачу – отец был суеверен и непреложно убежден, что спасает жизнь своей семьи.

Да, в Лондоне они оказались как беженцы, но от­нюдь не как нищие. Ливанская диаспора рассеяна по всему миру, так что отец Афины вскоре нашел средства поправить свои дела, и жизнь наладилась. Афина могла посещать лучшие школы, учиться танцам (это была ее истинная страсть), а потом поступить на архитектур­ный факультет.

И там, в Лондоне, родители однажды повели ее ужи­нать в самый дорогой ресторан и как можно осторож­нее объяснили, что она – не родная их дочь. Афина разыграла удивление, потом расцеловала их и ответила, что ничего не изменится.

Однако для нее это уже не было новостью – какое-то время назад друг семьи в приливе ненависти уже крик­нул ей: «Ты – неблагодарный приемыш! Ты им – не родная! И оттого, наверно, не умеешь себя вести!» Она швырнула в него пепельницей, поранив ему лицо, двое суток проплакала, запершись в своей комнате, а потом приняла это обстоятельство как данность. У друга се­мьи на всю жизнь остался шрам, происхождение кото­рого он объяснить не мог, так что приходилось врать, будто на улице на него напали грабители.

Когда я назначил ей свидание, она прямо и просто заявила мне, что девственна, по воскресеньям ходит в церковь, любовных романов не читает, предпочитая им разнообразную литературу о ситуации на Ближнем Востоке.

И, стало быть, занята. Чрезвычайно занята.

– Принято считать, будто единственная мечта жен­щины – выйти замуж и нарожать детей. А ты, выслушав мою историю, наверное, думаешь, что я очень несчастна.

А эту песню я знаю – многие мужчины уже заводили речь о том, что хотели бы меня «защитить». Только они забывают, что еще со времен античности повелось так, что воины возвращались из походов либо на щите – мертвыми, – либо со щитом и боевыми шрамами. Ну так вот: я нахожусь на поле брани с момента рождения, все еще жива и ни в ком не нуждаюсь для защиты. Помолчав, она добавила: